Неточные совпадения
Еще во времена Бородавкина летописец
упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым морям и кисельным берегам, возвратился в родной город и привез с собой собственного сочинения книгу под названием:"Письма к другу о водворении на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма, то читатель, конечно,
не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.
Даже летописец
не без иронии
упоминает об этом обстоятельстве:"Много лет выводил он (Двоекуров) хитроумное сие здание, а о том
не догадался, что строит на песце".
Но Левину неприятны были эти слова Дарьи Александровны. Она
не могла понять, как всё это было высоко и недоступно ей, и она
не должна была сметь
упоминать об этом. Левин простился с ними, но, чтобы
не оставаться одному, прицепился к своему брату.
Швейцар знал
не только Левина, но и все его связи и родство и тотчас же
упомянул о близких ему людях.
Алексей Александрович хотел
упомянуть про счет, который принесли ему, но голос его задрожал, и он остановился. Про этот счет, на синей бумаге, за шляпку, ленты, он
не мог вспомнить без жалости к самому себе.
После таких похвальных, хотя несколько кратких биографий Чичиков увидел, что о других чиновниках нечего
упоминать, и вспомнил, что Собакевич
не любил ни о ком хорошо отзываться.
Комната была, точно,
не без приятности: стены были выкрашены какой-то голубенькой краской вроде серенькой, четыре стула, одно кресло, стол, на котором лежала книжка с заложенною закладкою, о которой мы уже имели случай
упомянуть, несколько исписанных бумаг, но больше всего было табаку.
Заговорил о превратностях судьбы; уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду ветрами;
упомянул о том, что должен был переменить много мест и должностей, что много потерпел за правду, что даже самая жизнь его была
не раз в опасности со стороны врагов, и много еще рассказал он такого, из чего Тентетников мог видеть, что гость его был скорее практический человек.
Затем писавшая
упоминала, что омочает слезами строки нежной матери, которая, протекло двадцать пять лет, как уже
не существует на свете; приглашали Чичикова в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных оградах
не пользуются воздухом; окончание письма отзывалось даже решительным отчаяньем и заключалось такими стихами...
Он перекрестился несколько раз. Соня схватила свой платок и накинула его на голову. Это был зеленый драдедамовый платок, вероятно тот самый, про который
упоминал тогда Мармеладов, «фамильный». У Раскольникова мелькнула об этом мысль, но он
не спросил. Действительно, он уже сам стал чувствовать, что ужасно рассеян и как-то безобразно встревожен. Он испугался этого. Его вдруг поразило и то, что Соня хочет уйти вместе с ним.
Надеюсь, что вы
не рассердитесь, если я
упомяну теперь, что тот же самый эффект начал сбываться и с Авдотьей Романовной.
— Я тоже
не знаю, чем его благодарить, — продолжал Раскольников, вдруг нахмурясь и потупясь. — Отклонив вопрос денежный, — вы извините, что я об этом
упомянул (обратился он к Зосимову), я уж и
не знаю, чем это я заслужил от вас такое особенное внимание? Просто
не понимаю… и… и оно мне даже тяжело, потому что непонятно: я вам откровенно высказываю.
Он тотчас же написал моей матери записку и уведомил ее, что я отдал все деньги
не Катерине Ивановне, а Софье Семеновне, и при этом в самых подлых выражениях
упомянул о… о характере Софьи Семеновны, то есть намекнул на характер отношений моих к Софье Семеновне.
— Да ведь я же об ней и пришел говорить, как же
не упоминать-то?
— Спасибо, государь, спасибо, отец родной! — говорил Савельич усаживаясь. — Дай бог тебе сто лет здравствовать за то, что меня старика призрил и успокоил. Век за тебя буду бога молить, а о заячьем тулупе и
упоминать уж
не стану.
—
Не думаю. Но, может быть, мне
не следовало
упоминать об этом. «А ты вперед
не хитри», — прибавил он про себя.
— Мы говорили с вами, кажется, о счастии. Я вам рассказывала о самой себе. Кстати вот, я
упомянула слово «счастие». Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего все это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастием, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Иль вы, может быть, ничего подобного
не ощущаете?
— Я ничего этого
не испытала по милости сестры; я
упомянула о своем состоянии только потому, что к слову пришлось.
— Нет, нет, Боже сохрани! Все испортишь, кум: скажет, что принудили, пожалуй,
упомянет про побои, уголовное дело. Нет, это
не годится! А вот что можно; предварительно закусить с ним и выпить; он смородиновку-то любит. Как в голове зашумит, ты и мигни мне: я и войду с письмецом-то. Он и
не посмотрит сумму, подпишет, как тогда контракт, а после поди, как у маклера будет засвидетельствовано, допрашивайся! Совестно будет этакому барину сознаваться, что подписал в нетрезвом виде; законное дело!
— Дмитрий Алексеич сначала
упомянули политику, — оправдывался он, — а потом все сподряд читали и
не сказали, когда она кончится. Я знаю, что уж это литература пошла.
— Послушай, Вера, я хотел у тебя кое-что спросить, — начал он равнодушным голосом, — сегодня Леонтий
упомянул, что ты читала книги в моей библиотеке, а ты никогда ни слова мне о них
не говорила. Правда это?
Я, право,
не знаю, как это было, но он рассказал мне все об той ночи: он говорил, что вы, даже едва очнувшись,
упоминали уже ему обо мне и… об вашей преданности ко мне.
Они поместили его
не в моей комнате, а в двух хозяйских, рядом с моей. Еще накануне, как оказалось, произведены были в этих комнатах некоторые изменения и украшения, впрочем самые легкие. Хозяин перешел с своей женой в каморку капризного рябого жильца, о котором я уже
упоминал прежде, а рябой жилец был на это время конфискован — уж
не знаю куда.
Я воротился к дивану и стал было подслушивать, но всего
не мог разобрать, слышал только, что часто
упоминали про Версилова.
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с ним могли случаться поминутно, Бог знает с чего) он обыкновенно на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что все это было
не вредно. Мы просидели с минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем отвисла… Всего более удивило меня, что он вдруг
упомянул про свою дочь, да еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
Главное, он
не успел еще вникнуть: известили его обо всем анонимно, как оказалось после (и об чем я
упомяну потом), и он налетел еще в том состоянии взбесившегося господина, в котором даже и остроумнейшие люди этой национальности готовы иногда драться, как сапожники.
Дело в высшей степени пустое; я
упоминал уже о том, что злобная чухонка иногда, озлясь, молчала даже по неделям,
не отвечая ни слова своей барыне на ее вопросы;
упоминал тоже и о слабости к ней Татьяны Павловны, все от нее переносившей и ни за что
не хотевшей прогнать ее раз навсегда.
Несмотря на все, я нежно обнял маму и тотчас спросил о нем. Во взгляде мамы мигом сверкнуло тревожное любопытство. Я наскоро
упомянул, что мы с ним вчера провели весь вечер до глубокой ночи, но что сегодня его нет дома, еще с рассвета, тогда как он меня сам пригласил еще вчера, расставаясь, прийти сегодня как можно раньше. Мама ничего
не ответила, а Татьяна Павловна, улучив минуту, погрозила мне пальцем.
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть, и
упомяну об этой стычке впоследствии, если место будет, потому что в сущности
не стоит).
Объяснение это последовало при странных и необыкновенных обстоятельствах. Я уже
упоминал, что мы жили в особом флигеле на дворе; эта квартира была помечена тринадцатым номером. Еще
не войдя в ворота, я услышал женский голос, спрашивавший у кого-то громко, с нетерпением и раздражением: «Где квартира номер тринадцать?» Это спрашивала дама, тут же близ ворот, отворив дверь в мелочную лавочку; но ей там, кажется, ничего
не ответили или даже прогнали, и она сходила с крылечка вниз, с надрывом и злобой.
Все эти психологические капризы старых дев и барынь, на мои глаза, в высшей степени достойны презрения, а отнюдь
не внимания, и если я решаюсь
упомянуть здесь об этой истории, то единственно потому, что этой кухарке потом, в дальнейшем течении моего рассказа, суждено сыграть некоторую немалую и роковую роль.
Упомяну лишь, что главный характер их приемов состоял в том, чтоб разузнать кой-какие секреты людей, иногда честнейших и довольно высокопоставленных; затем они являлись к этим лицам и грозили обнаружить документы (которых иногда совсем у них
не было) и за молчание требовали выкуп.
Упоминаю теперь с любопытством, что мы с ним почти никогда и
не говорили о генеральше, то есть как бы избегали говорить: избегал особенно я, а он в свою очередь избегал говорить о Версилове, и я прямо догадался, что он
не будет мне отвечать, если я задам который-нибудь из щекотливых вопросов, меня так интересовавших.
Сегодня дождь, но теплый, почти летний, так что даже кот Васька
не уходил с юта, а только сел под гик. Мы видели, что две лодки, с значками и пиками, развозили по караульным лодкам приказания, после чего эти отходили и становились гораздо дальше. Адмирал
не приказал уже больше и
упоминать о лодках. Только если последние станут преследовать наши, велено брать их на буксир и таскать с собой.
Я
не раз
упомянул о разрезывании брюха. Кажется, теперь этот обычай употребляется реже. После нашего прихода, когда правительство убедится, что и ему самому,
не только подданным, придется изменить многое у себя, конечно будут пороть брюхо еще реже. А вот пока что говорит об этом обычае мой ученый источник, из которого я привел некоторые места в начале этого письма...
Американский замок, о котором я
упомянул, — это такой замок, который так запирается, что и сам хозяин подчас
не отопрет.
Не стану возвращаться к их характеристике, а буду
упоминать о каждом кстати, когда придет очередь.
В путешествии своем, в главе «Ликейские острова», я вскользь
упомянул, что два дня, перед приходом нашим на Ликейский рейд, дул крепкий ветер, мешавший нам войти, — и больше ничего. Вот этот ветер чуть
не наделал нам большой беды.
Упомяну прежде о наших миссионерах. Здесь их, в Якутске, два: священники Хитров и Запольский. Знаете, что они делают? Десять лет живут они в Якутске и из них трех лет
не прожили на месте, при семействах. Они постоянно разъезжают по якутам, тунгусам и другим племенам: к одним, крещеным, ездят для треб, к другим для обращения.
Об этом писали так много раз, что я
не хотел ничего
упоминать, если б
не был таким близким свидетелем, почти участником зрелища.
Говоря об источниках,
упомяну, однако ж, об одном, чуть ли
не самом любопытном.
Упомяну кстати о пережитой мною в Англии морально страшной для меня минуте, которая,
не относясь к числу морских треволнений, касается, однако же, все того же путешествия, и она задала мне тревоги больше всякой качки.
Затихшее было жестокое чувство оскорбленной гордости поднялось в нем с новой силой, как только она
упомянула о больнице. «Он, человек света, за которого за счастье сочла бы выдти всякая девушка высшего круга, предложил себя мужем этой женщине, и она
не могла подождать и завела шашни с фельдшером», думал он, с ненавистью глядя на нее.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили
упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я
не намерен, чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой человек, — обратился он к монаху, — я вот с ним боюсь входить к порядочным людям.
Но еще
не минуло и трех часов пополудни, как совершилось нечто, о чем
упомянул я еще в конце прошлой книги, нечто, до того никем у нас
не ожиданное и до того вразрез всеобщему упованию, что, повторяю, подробная и суетная повесть о сем происшествии даже до сих пор с чрезвычайною живостию вспоминается в нашем городе и по всей нашей окрестности.
— Правда, вы
не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где и я находился, четвертого года это дело было. Я потому и
упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы
не знали о сем,
не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это уж
не Дидерот-с!
Но в своей горячей речи уважаемый мой противник (и противник еще прежде, чем я произнес мое первое слово), мой противник несколько раз воскликнул: „Нет, я никому
не дам защищать подсудимого, я
не уступлю его защиту защитнику, приехавшему из Петербурга, — я обвинитель, я и защитник!“ Вот что он несколько раз воскликнул и, однако же, забыл
упомянуть, что если страшный подсудимый целые двадцать три года столь благодарен был всего только за один фунт орехов, полученных от единственного человека, приласкавшего его ребенком в родительском доме, то, обратно,
не мог же ведь такой человек и
не помнить, все эти двадцать три года, как он бегал босой у отца „на заднем дворе, без сапожек, и в панталончиках на одной пуговке“, по выражению человеколюбивого доктора Герценштубе.
Упомянул я тоже, что отец Паисий, твердо и незыблемо стоявший и читавший над гробом, хотя и
не мог слышать и видеть, что происходило вне кельи, но в сердце своем все главное безошибочно предугадал, ибо знал среду свою насквозь.
Упомянул уже я прежде, что выходил он из своей деревянной келейки на пасеке редко, даже в церковь подолгу
не являлся, и что попущали ему это якобы юродивому,
не связывая его правилом, общим для всех.
— Кто вам
не велел говорить? Про кого вы
упоминаете?